Только родившись, Шурка сразу понял, что жить не так-то уж и просто. Да и родился он не в тёплой квартире на чистой простынке, а в каких-то кустах на голой, но тёплой земле.
Темно поначалу было, страшно. Звуки разные, шорохи, запахи резкие. Крики иногда, да лай, от которого сердечко билось, как бешеное. Шурка тоже кричал первое время. Кричал, когда холодно было, кричал, когда кушать хотелось, кричал, когда натыкался на что-то мягкое и дрожащее. Кричал и успокаивался, когда мама приходила и начинала колыбельную петь. Сладкую такую колыбельную. Как молочко, которое Шурка с боем отбивал у чего-то мягкого и пищащего. Это потом он понял, что не один был. Были и братья, и сёстры. Все, как один. Мягкие, дрожащие, крикливые и полосатые.
А потом темнота рассеялась, и Шурка увидел мир. Мир был прекрасным, а Шурка ещё очень маленьким, чтобы это понимать. Тогда он еле ползал, а видел лишь одни кусты, да колючий репей, который потом мама вытаскивала, когда возвращалась вечером. Но любопытство Шурки было уже не унять, и пока его братья и сестрёнки спали, свернувшись в маленькие клубочки, Шурка бегал по зарослям, гонялся за странными, резко пахнущими жуками, да гудящими пчёлами, пытался лапой сбросить прицепившийся репей, а потом возвращался к родному кусту и ждал маму. Но в один из вечеров мама не пришла. Не пришла она и на следующий день.
Шурка было начал плакать, но потом уснул. Спал он тревожно, изредка просыпался от странных рокочущих звуков, а потом снова засыпал. Пока однажды не проснулся и не увидел, что остался один. Были лишь резкие запахи, щекочущие нос, которых он ещё не встречал, и холодная земля в том месте, где ещё вчера спала его семья.
Шурка не стал плакать и искать их. Вместо этого он грустно посмотрел на родной куст, а потом, задрав хвост трубой, отправился вперёд, даже не оглянувшись. Лишь раз он оглянулся, посмотрел на доставучий репей, прицепившийся к хвосту, тихо мяукнул и побрёл дальше сквозь кусты и высокую траву.
Голодно было, но Шурка быстро привык. Он ловил ящериц, которые частенько смотрели на него, открыв рот. Ловил полевых мышей, которые поначалу ловко обманывали наивного охотника. И долго смотрел на солнце, пока оно не скрывалось за горизонтом. Тогда, немного отдохнув, Шурка шёл дальше.
Теперь его не пугали жуки и пчёлы. Да и на резкие звуки он тоже внимания не обращал, пока однажды не испугался так сильно, что чуть на месте не умер. Виной всему была большая собака, которая носом ткнула Шурку в бок, и из-за чего он отлетел в ближайшие кусты. Но Шурке не было страшно. Была лишь злость на невиданную доселе громадину, которая громко гавкала и скакала вокруг него.
Шурка прижал уши к голове и страшно зашипел. Глаза его сверкали, как угли, а острые когти, чуть обломанные, раз за разом пролетали в опасной близости от собачьей морды. Шурка не боялся, страх давно прошёл. Остался лишь бешеный стук сердца и жуткий противник, который вдруг отскочил в сторонку при виде ещё большей громадины. Тут уж Шурка не стал дожидаться чего-то, а сразу решил юркнуть в кусты, но не успел. Его подхватили руки. Шершавые, грубые руки, которые пахли сладким молоком. Не таким, как у мамы, но молоком. А потом Шурка услышал голос.
— Ишь, дикий какой, — рассмеялся голос, а Шурка вдруг понял, что ему ни капельки не страшно. Он даже подставил мордочку под шершавый палец и замурлыкал. Тихонько замурлыкал. Он же дикий, а дикие так просто на ласку не реагируют. Шурка лишь слабо вздрогнул, когда голос резко и грозно произнёс:
— Фу, Волчок! Не видишь, маленький? Боится тебя, маймун.
— «Ничего не боюсь», — подумал Шурка, поняв, что ругают не его, а собаку, которая на этот раз ласково лизнула его в нос, заставив громко чихнуть.
— Подружились? Чей же ты такой? – спросил голос. Шурка внимательно посмотрел на человека, который, в свою очередь, смотрел на него. Это была старушка. Крепкая, полноватая, загорелая. С милой улыбкой и серыми глазами. – Не Тайкиной ли кошки, а?
— «Может, и Тайкиной», — фыркнул Шурка.
— Ладно. Пойдём домой, пока тебя другие собаки не порвали. Молока тебе дам, а там и решу, что делать, — ответила старушка, а потом задумалась, глядя на Шурку. – Как звать-то тебя, дикий? Шуркой будешь?
— «Да я и так Шурка», — подумал котёнок, но ничего не ответил, потому что говорить не умел. – «Шуркой и буду».
Так Шурка стал Шуркой. А хозяйку свою, которая его от Волчка спасла, он Любаней звал. Вот просто так. Любаня и всё. Нравилось ему это имя. Да и с Волчком он потом подружился и иногда притаскивал старому псу одну-другую полевую мышь, пойманную в огороде. А потом смотрел, как седомордый дуралей гоняет мышей по земле и не собирается их есть. Но Шурка не ругал Волчка. Понимал, что тот старый, а Любаня добрая слишком, чтобы пса выгнать.
К Любане Шурка недолго присматривался. Как та молока ему налила, да ещё и хлеба покрошила, Шурка тут же старушку полюбил. Поел всё быстро и подчистую, да на колени к ней запрыгнул. И давай колыбельную мурлыкать, пока Любаня не уходила делами заниматься, положив его на кособокий табурет.
Но просто лежать Шурке было скучно. Вот и принялся он всё разведывать и разнюхивать. В курятнике побывал, с петухом подрался, к свиньям заглянул, в амбар, где зерно хранилось. Ох и загорелись у Шурки глаза, когда он запах-то мышиный почуял. Понял он, что где-то там, внутри больших колёс, наполненных зерном, мыши живут. Настоящие мыши, не полевые на один укус, а жирные, на зерне откормленные.
Долго Шурка в амбаре сидел. Всё мышей караулил. Все их норы нашёл, и грязь, ими оставленную. Слышал он, как они в глубине амбара скребутся, его запах чуя. Слышал, как Любаня его кушать зовёт. Но Шурка охотился, а когда охотился, то на мелочи не отвлекался. Подождёт молоко, а вот мышь нет. То она есть, а то и нет её. Ждал Шурка. Долго ждал и дождался.
Вернулся он утром и с огромным животом. Запрыгнул по привычке в окно, потом спрыгнул на пол, затем к Любане на кровать. И подарок старушке прямо на грудь положил. Ох и кричала она со страху-то, а Шурка лишь виновато хвостом мотал.
— Ой, Шура! Ой, маймун! – причитала Любаня, держась за сердце. – Ой, напугал бабушку.
— «Если мала, так я потом ещё поймаю», — подумал кот, смотря за тем, как хозяйка его мышь на улицу выбрасывать несёт.
— Это амбарные, чи, мыши? – спрашивала Любаня, наливая Шурке молока в блюдечко. – Амбарные, точно. Вон жирные какие. Кушай, красота моя. Кушай, да всех их изведи.
— «А как же. Там их много ещё», — думал Шурка, лакая сладкое молоко с хлебом. – «И тебе хватит, и Волчку, и мне».
Но мыши скоро кончились, а Шурка новую забаву нашёл. Котов чужих гонять, что по дворам лазают. Здоровые это коты были, морды в шрамах. Но Шурка их не боялся. Как перелезет такой через забор, Шурка уже несётся и всю дурь из наглеца выбивает. Вой стоит, что аж Волчок в будке лаем заходится, да Любаня с веником бежит. После этих битв у Шурки шрамы оставались, на память. Так Любаня говорила, когда ваткой ему царапины протирала. Шурка шипел, грозился, но Любаню не кусал. Знал, что хозяйка ради него старается. Вот и ворчал немного, по-хозяйски.
— Ой, Шура. Ну разодрали тебя. Чуть глаз не выбили, — причитала Любаня после очередной драки.
— «Не выбили же. Зато больше не полезет», — мурлыкал Шурка, когда старушка его за ухом начинала почёсывать. Любил он эти моменты и ждал их всегда.
Только Любаня сядет вечером на лавке во дворе, а Шурка уже бежит. Мяукает, об ногу трётся, да на руки просится. И мурлычет потом, когда Любаня ему шейку чешет. Мурлычет и на калитку смотрит. Вдруг мышь пробежит, или кот приблудный. Но тихо всегда было вечерами, прохладно. Дремал Шурка, нежась под шершавыми пальцами Любани, да о прошлом думал. Как он без неё жил бы? Так и ловил бы мышей полевых, да ящериц, кабы не Волчок. Да и не жизнь бы то была, а так… выживание. Без молока, без Волчка и без Любани.
А одним вечером Любаня грустная сидела. Шурка мяукнул было, а старушка лишь слабо улыбнулась. Даже Волчок помалкивал в будке и не ворочался. Страшно стало Шурке, волнительно. Он и об ногу потрётся, и в глаза заглянет, и лапкой руку тронет, а Любаня, как сидела, так и сидит, вдаль смотрит. Потом только сказала, что за кручина у неё.
— Крыса, Шурка, — вздохнула она, почесывая кота за ушком. – Цыплят таскает. Уже пятого утащила. И нору ж ей забила, и отраву засыпала, а ей хоть что.
— «И на крысу найдём управу», — мурлыкнул Шурка, посмотрев Любане в глаза.
— Наглая стала, жуть. Днём уже в курятник лазает. Пришлось цыплят в дом забрать, а иначе всех утащит, гадина.
— «Больше не утащит», — подумал Шурка и спрыгнул с колен старушки. – «Не утащит, Любаня. Уж я позабочусь».
Долго Шурка эту крысу караулил. Это вам не мышей глупых и жирных ловить, которые в стены врезаются. Крыса хитрая была и огромная, всё время Шурку обманывала. Только кот за ней припустит, как она в щель между курятником и свинарником шмыгнет и пищит насмешливо, кота ругая. Долго Шурка её караулил. И подкараулил однажды.
Ночью это было. Любаня спала уже, Волчок в будке брехал на редкие машины, которые мимо дома проезжали, да куры квохтали на насесте. Не видел никто, как на крыше Шурка сидит и вниз смотрит. Неподвижный, как камень. Только шерсть на загривке слабо колышется, да хвост резко из стороны в сторону скачет.
Не пошевелился кот даже тогда, когда крыса из щели выскользнула. Не пошевелился, когда она в курятник прошмыгнула. Но сразу сорвался с места, когда потревоженная курица раскудахталась, а за ней и остальные.
Замер Шурка на пороге. Стоит и на крысу смотрит, а та на него глазами блескучими. Посторонится чуть, Шурка тоже. Вперёд чуть пробежит, Шурка тоже. Даже петух старый молча на насесте сидел и пошевелиться боялся. Знал, старый, что сейчас добрая драка будет.
Шурка кинулся на крысу без предупреждения и воя. Молча выпустил кинжалы из мягких лапок, уши прижал, зубы оскалил и вперёд бросился. И крыса на него кинулась. Поняла, гадина, что не скроется уже. Выход один был из курятника, и выход этот Шурка закрывал. Тогда от воя кошачьего все собаки на улице лаем зашлись и Любаня на кровати подскочила.
Долго Шурка с крысой бился. Никак поганая подыхать не хотела. Дважды она его своими зубами доставала, а там где достала, кровь текла. Извернулась крыса и отхватила Шурке кусочек уха, но кот начеку был и мощным ударом лапы опрокинул её на спину и впился клыками в горло. Заверещала тут воровка, принялась вырываться, но Шурка крепко её держал, пока не задохнулась она и не обмякла. Но и тогда кот не бросил добычу.
Принёс он её испуганной Любане, возле ног бросил, а потом в огород убежал. Силы восстанавливать. Только коты и собаки знают особые травы, что раны быстро заживляют. Поваляются в них, погрызут немного, два дня полежат и здоровы. Шурка тоже знал такие места. Знал и то, что только эти травы его от клыков крысы спасти могут.
Он вернулся через неделю. Худой, шатающийся и весь в шрамах. Но нашёл в себе силы, запрыгнул к Любане на колени, свернулся калачиком и уснул. И спал так крепко, как никогда не спал. А Любаня ему не мешала. Лишь воду меняла, да молоко с хлебом разводила постоянно. Шурка проснётся, чуть поест, воды попьёт и снова спать. Долго он от той битвы отходил, но всё-таки вернулся. Вернулся слепым на один глаз, без куска уха, с подранной мордой и боком.
Любаня его больше не ругала, если Шурка случайно блюдце с молоком опрокинет или спать на пороге ляжет. А ночью улыбалась, когда Шурка к ней приходил. Запрыгнет ей на грудь, когти вытащит и мурчит, пока не заснёт окончательно.
Долго Шурка жил у Любани. Так же на мышей охотился в амбаре, Волчку их приносил, да по старой памяти в курятник заглядывал, чтобы крысиный дух не пропустить. Больше никуда Шурка не ходил, да и незачем ему это было.
Уляжется на лавочке и дремлет, иногда окидывая рассеянным взглядом двор. Даже коты чужие перестали его донимать. Шурке достаточно было посмотреть и протяжно мяукнуть, как от незваных гостей только запах и оставался.
Зимой Шурка дома ночевал, лишь изредка на прогулки выбираясь, а летом к Любане дети и внуки приезжали. Они восхищённо разглядывали старого кота, чесали его за ушком, а Шурка снисходительно мурлыкал и показывал внушительные когти, которые так и не потеряли своей остроты.
— Матёрый, — уважительно говорил сын Любани, поглаживая кота по спине.
— «Матёрый», — соглашался Шурка, наслаждаясь ласковыми прикосновениями.
— Ещё какой матёрый, — поддакивала Любаня. – Всех крыс у меня извёл, мышей в амбаре, да и котов чужих гоняет. Хозяин.
— «Нет, Любаня. Ты хозяйка», — фыркал Шурка. – «А я матёрый».
Однажды Шурка заболел. Ни молока с хлебом не ел, ни к воде не прикасался, ни на ласки не отзывался. Ляжет на кровати, свернётся клубком и смотрит на Любаню. Долго смотрит, пронзительно. И слабо мурчит, когда к его шее прикасаются знакомые, ласковые руки. Хоть и плохо ему было, ничего не показывал Шурка. Но Любаня сама всё видела.
— Что такое, Шура? – спросила она, когда кот из последних сил запрыгнул к ней на кровать и уселся рядом.
— «Уходить пора, Любаня», — подумал Шурка, но ничего не сказал. Лишь прикоснулся лапой к руке хозяйки.
— Ничего, поправишься ещё. Следующим летом ещё толще и здоровее будешь, — говорила она, а кот рассеянно её слушал.
— «Уходить пора, Любаня», — подумал он ещё раз и, потёршись напоследок о руку хозяйки, тяжело спрыгнул с кровати и направился к выходу из дома.
Он оглянулся только раз, как тогда, в далёком прошлом. Оглянулся, посмотрел на родной дом и ушёл. Ушел не наивным котёнком, а матёрым котом.
© Гектор Шульц
